ибо их есть Царствие Небесное.
От Матфея, 5:3
Морозным январским утром Кирилл приоткрыл окно на улицу и осторожно выглянул наружу. На дворе стоял страшный 1991 год, у всех мало-мальски понимающих людей было отчётливое ощущение погружения в катастрофу, и происходящие в Цхинвале события чем дальше, тем меньше удивляли…
Третью неделю продолжалась странная война в городе. Центральные улицы и здания были заняты грузинской милицией и подразделениями неформалов, а границы этой зоны – пунктирно очерчены баррикадами, сооружёнными горожанами из подручных материалов. Днём стрельбы первое время почти не было, воевали в тёмное время суток, но постепенно ожесточение нарастало, и теперь перестрелки грохотали, не разбирая дня и ночи. Запросто можно было угодить если не под прицельную, то под шальную пулю.
Перезвонившись с друзьями и узнав последние новости – из которых главной был подрыв бронетранспортёра на центральной Улице 8 июня – Кирилл решил наведаться в родной педагогический институт, где он работал старшим преподавателем, наставляя юношество в наигуманнейшем предмете – этике. Надев старую замызганную дублёнку и вязаную лыжную шапочку, он некоторое время раздумывал, брать с собой двустволку или нет. С одной стороны, было как-то неловко таскаться днём по городу с охотничьим ружьём (эта привычка выработалась много позже), с другой – оставлять его дома тоже не хотелось: о его ружье уже многие знали, и какой-нибудь мальчишка мог забраться в дом и стащить столь высокоценное в описываемые дни огнестрельное оружие.
В конце концов он всё-таки взвалил свою «вертикалку» на плечо, вышел в тупичок, где вырос в дружном соседстве с русскими, грузинами и армянами; запирая железные ворота, приветственно помахал женщинам, о чём-то оживлённо судачившим через пару домов.
Подорванный бронетранспортёр Кирилла интересовал, поэтому он сначала прошёл по тупичку и подошёл к этой самой Улице 8 июня. Надо сказать, что называлась она так в честь провозглашения советской власти в Южной Осетии, поэтому по вечерам Кирилл с соседями полушутя-полусерьёзно обдумывали и гадали, как будет называться улица теперь, после того, как этой самой власти пришёл капут – по крайней мере, в одной отдельно взятой югоосетинской политической единице. Впрочем, то, что власть сгнившей компартии доживает свои последние часы по всей огромной стране и имеют место быть предсмертные судороги, было видно невооружённым глазом, слышно невооружённым ухом, и невооружённым носом улавливался смрад, который коммунистические горе-идеологи раньше приписывали «загнивающему капитализму».
Осторожность и ещё раз осторожность! – улица простреливалась с двух сторон: и с площади Богир, где стоял грузинский пикет, пониже Кириллова тупичка, и сверху, от села Тамарашени – грузинского анклава вдоль Транскавказской автомагистрали, городскую часть которой как раз и составляет Улица 8 июня. Сейчас стрельбы почти не было, но нет-нет, да и слышался свист пуль; они чиркали о штукатурку домов, впивались в деревья, в изобилии растущие вдоль улицы, и с резким неприятным визгом рикошетировали от каменных бордюров или бетонных столбов с лампами ночного освещения. Кирилл высунулся за угол и несколько секунд всматривался в уличную перспективу: деревья мешали, но бронетранспортёр, завалившийся на бок, действительно был виден. Видно было и то, что тяжёлый пулемёт с него уже сняли – интересно, кто успел первым, осетинские ополченцы, грузинские милиционеры или русский оперативный наряд из армейской части, расквартированной в Цхинвале и реагирующей на происходящие события ограниченным патрулированием по выборочным маршрутам?
Кирилл решил, что вечером побывает и в том районе, а пока повернул обратно, прошёл вглубь тупичка и по проложенной между соседскими дворами и огородами тропинке потопал к пединституту. Тропинки эти тоже были в диковину – это много позже, когда город начали планомерно крушить ракетно-артиллерийским огнём, и снайперы с Присских высот охотились за всем, что движется, вот тогда эта система безопасных ходов получила обширное развитие… Кирилл шёл и вспоминал, как 6 января, на Рождество, уже зная о том, что центральные перекрёстки заняты вошедшими в город грузинскими милиционерами с «политруками»-неформалами, он сдуру утром пошёл к девяти часам на работу обычным своим путём и на повороте к институту его остановили. Задним числом он сейчас сообразил, что оказался тогда в серьёзной опасности, нескольких мужчин к тому времени уже взяли, и участь задержанных была незавидной… Но тогда опасности он ещё не чувствовал; на требование по-грузински предъявить документы он спокойно кивнул головой, сунул пальцы в нагрудный кармашек пиджака, попутно поправив привычным движением галстук, и вытащил бордовую солидную книжечку с тиснёным гербом СССР. Остановившие его милиционеры не стали даже брать её в руки, пробормотали что-то вроде «месмис, месмис…»[1] и расступились, пропуская его дальше. Кирилл зашагал, скрывая распиравший его смех: он понял, что по виду книжечки, по строгому костюму под незастёгнутым кремовым зимним плащом, а самое главное, наверное, по тому спокойствию, с которым он к ним подходил – милиционеры приняли его за сотрудника спецслужб! Если бы они удосужились заглянуть в книжечку, то ознакомились бы с фактом членства Кирилла в философском обществе СССР. Но, однако, продолжал Кирилл свои размышления, по большому счёту милиционеры не ошиблись, пропустив его с уважением – один из них даже отдал ему подобие чести, взмахнув рукой у фуражки – потому что кому, как не философам, должны отдавать дань почтения милиционеры? Ибо мудрец выше воина, брахман сильнее кшатрия и нартовский род жрецов Алагата стоял над отважными воинами Ахсартаггата и производителями материальных благ Бората. наконец, разве не Платон писал Кириллу о том, что «пока в государстве не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать, и это не сольётся воедино – государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди – а их много – которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон[2], государствам не избавиться от зол…»?
Всё это правильно, рассуждал Кирилл, шагая по поскрипывающему снегу к своей альма-матер, но озадачивает одно обстоятельство, которое как-то никуда не приставишь: что же делать с банкирами? Куда деть финансистов, чей лукавый род раньше вроде бы и не очень был заметен, а теперь нате вот… Припоминаются, правда, указующие речи о господстве интеллектуальных банкиров и мировой эли… то есть нет, тьфу ты чёрт, наоборот же – мировых банкиров и интеллектуальной элиты! Ну, раз так, то что ж делать… но с одним непременным условием – сначала интеллектуальная элита, а затем мировые банкиры и никак иначе.
Во дворе института, по заведённому в эти дни распорядку, монументально высился ректор, окружённый деканами и заведующими кафедрами. Велись неторопливые беседы на самые разные темы, лишь бы скоротать время до обеда – потом ректор разрешал сотрудникам разойтись по домам. Кирилл, проходя мимо коллег, уважительно поздоровался, но останавливаться не стал. Пройдя через передний главный корпус института, он вышел на улицу Московскую и подошёл к баррикадникам.
У этой баррикады тоже была своя показательная история. В качестве основного её элемента была использована огромная водомётная машина, пригнанная в Цхинвал для разгона людских масс. Некоторые из парней твердили, что это специальная полицейская машина, закупленная за рубежом то ли московскими, то ли тбилисскими властями, готовившимися к расправам над восстающим народом. Кирилл, однако, склонялся к мысли, что это просто мощная пожарная машина одной из последних модификаций. Как бы то ни было, задействовать её так и не успели: обозлённые одним её видом ополченцы без долгих слов сожгли её напрочь первой же ночью. Стояла она неподалёку от здания городского отдела внутренних дел. И когда центр города начали отрезать от окраин, то её сразу же отбуксировали и поставили поперёк улицы так, чтобы институт находился за ней. После этого она была обложена мешками с песком и шлакоблоками – получилась хорошо укреплённая позиция, с которой велись перестрелки с грузинскими формированиями, находящимися в двухстах метрх на площади Богир. Цхинвал – компактный город, всё близко.
У баррикады находилось человек двадцать пять – тридцать. Большинство из них были студенты, Кирилл их знал, несколько парней было постарше, с опытом службы в вооружённых силах. Здесь же тусовались и такие, кто искал чем поживиться в пустующих кабинетах института – этих Кирилл научился распознавать – будущих мародёров грузино-осетинской войны. На самой баррикаде ребят немного и стреляли редко. В основном дозорные без оружия, остальные грелись у небольшого костерка из картонных коробок и сломанных ящиков. Шастали вездесущие мальчишки.
Кирилл подошёл, молча поднял руку в знак приветствия. С несколькими близкими товарищами обменялся крепким рукопожатием.
Как всегда, в основном рассказывали друг другу новости. Внимательно выслушивали приходящих из других районов города приятелей; снова на все лады кляли московское руководство с Горбачёвым во главе; доставалось крепкое словцо и генералу Малюшкину, впустившему грузин в город. Хотя и понимали, что человек он военный, под приказом. И всё чаще начинала звучать тема сравнительно новая: парни нелицеприятно высказывались в адрес велеречивых народных трибунов совсем недавнего прошлого, которых теперь что-то не видно было нигде – ни на баррикадах, ни в отрядах самообороны.
Тут общее внимание привлекла некая несуразная фигура, ковыляющей походкой приближавшаяся к баррикаде, что-то бормоча под нос. Кирилл, конечно, с первого взгляда узнал этого человека – это был городской дурачок Вова.
О, городские сумасшедшие!
Как жаль, что широкой читающей публике вы известны в большей степени из юмористического творчества Ильфа и Петрова! И хотя многие писатели и поэты обращались к вашим столь разным образам, но всё же мало, до обидного мало внимания вам уделяется пишущей братией…
Как жаль, что ваши достославные имена бесследно исчезают в неясных силуэтах прошлого. И лишь редко-редко какой-нибудь Василий Блаженный заплачет через века об отнятой у него копеечке…
Как жаль, что днём с огнём не найдёшь достойных вас научных трудов по истории юродства, и только самые отчаянные исследователи, и то по молодости лет, рискуют прикоснуться к этой проблеме, столь же неразгаданной, сколь и глубокой, ибо само существование этих наших собратьев по роду людскому обязывает нас задуматься о чём-то общественно важном и необходимом. Что они собой являют? Ведь без них в городе чего-то отчётливо не хватает, не так ли?..
Конечно, не один Вова обретался в Цхинвале. Древняя история нашего города, где всегда жили осетины, грузины, евреи, армяне, насчитывает не один десяток сменявших друг друга этих причудливых реализаций эйдоса человека. На памяти Кирилла был моумате[3] Шало, отличавшийся, кроме прочего, совершенно неутомимым бегом трусцой многие часы подряд. Причём на огромные расстояния. Моумате Шало был грузином, а адылы[4] Вова – осетином, но межнациональных столкновений между ними почему-то отнюдь не происходило.
На Вове были старые стоптанные зимние ботинки, латаные ватные штаны тёмно-серого цвета, какой-то полувоенного кроя френч из толстого, хотя и изрядно потёртого сукна, а на голове что-то вроде картуза с победно задранным козырьком. Баррикадники ему обрадовались, весело приветствовали и принялись было с ним балагурить – хоть какое-то развлечение в эти безрадостные будни. Вова, однако, был настроен серьёзно: подойдя к баррикаде, он своим характерным гнусавым произношением, трудноразличимым для непривычного к нему слуха, принялся крыть на чём свет стоит парней на баррикаде, вздрагивая и ёжась от выстрелов. Те начали его успокаивать, потом стали с ним шутливо препираться. Вова, между тем, гнул своё. Кирилл жестом успокоил веселящихся ребят и прислушался – оказывается, Вова не столько ругался, сколько тягучим своим языком требовал от них прекратить стрельбу и отойти от баррикады. При этом он размахивал руками и страдальчески морщил лоб, а видя, что его слова не возымели действия, им ожидаемого, самолично взялся оттаскивать от баррикады не слушавшихся его ополченцев; а так как людей с оружием он побаивался, то хватать начал сперва безоружных. Те отбрыкивались.
Отойдя от костерка и обступив Вову, парни наперебой начали громко ему объяснять, что это не их вина – такой непорядок: баррикады, сгоревшие дома, стреляют без передыху, поэтому пусть Вова так на них не нападает, они бы и рады разойтись по домам, но вот видишь, там, на перекрёстке, засели нехорошие люди, и вот они-то и стреляют, жгут дома и машины и вообще всячески плохо себя ведут – они и виноваты, а не мы. На Вову, тем не менее, сия аргументация видимого действия не оказала, и он, сильно повысив голос, поминутно снимая и надевая картуз на торчащие коротким ёжиком чёрные волосы, начал напирать на парней, нервно подпрыгивая, носиться вдоль баррикады и дёргать людей на ней за руки, ноги и одежду. Его еле-еле остановили, утихомирили и снова начали объяснять, тыкая в сторону грузинских пикетов и предлагая самому стрельнуть из «мелкашки». Вова с величайшим возмущением отверг этот соблазн и продолжал настаивать на своём. Завидев Кирилла, он апеллировал к нему со всем пафосом, как к человеку постарше. От волнения он часто помаргивал своими словно подслеповатыми глазами, произносимые слова вовсе слиплись так, что и не разберёшь. Кирилл заметил, что из кармана Вовиной куртки виднеется уголок толстой книжки, и, слегка успокоив Вову, спросил, что это у него в кармане.
Умел ли Вова читать? Точных сведений на сей счёт нет, но вряд ли, иначе его хотя бы с газетой хоть раз бы кто-нибудь увидел. На вопрос Кирилла Вова вытащил из кармана новенькую Библию – они уже распространялись в городе бесплатно новоявленными проповедниками – раскрыл её, не глядя, и протянул Кириллу, с воодушевлением приговаривая «читай-читай-читай…». На несколько мгновений глаза философа и юродивого встретились, и нечто странное, нездешнее исчезающе коснулось их душ… Кирилл опустил глаза к тексту и вслух прочитал обступившим его студентам: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлёк вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира…»[5]. Студенты грохнули со смеху, Кирилл тоже засмеялся вместе с ними. Отсмеявшись, он сказал парням, что воистину ничего просто так не бывает, и надо же было, чтобы вот так символично попался на глаза именно этот отрывок. Его начали расспрашивать, как понять это упоминание о философии в Библии, Кирилл объяснял, рассказал о спорах апостола Павла с эпикурейцами и стоиками, потом кто-то из ребят сказал, что библейские пророки тоже, наверное, были с сумасшедшинкой, другой заметил, что они своей непосредственностью напоминают детей. Кирилл за эту мысль ухватился и стал развивать сгрудившимся вокруг него слушателям свои нарочито парадоксальные размышления о том, что люди на самом деле, какие они должны быть, в своей личностной целостности и с естественно ясным умом – этот как раз дети, а вот по мере взросления мир начинает их искажать, уродовать, подгонять под свои гнусные искусственные штампы, и взрослый человек – это по сути своей безнадёжно искалеченный ребёнок; процитировал Фрейда, призывавшего задуматься над тревожным контрастом между сияющим умом здорового ребёнка и слабоумием среднего уровня взрослого; сделал вывод, что гениальных результатов в искусстве, науке, культуре, да везде в жизни, и особенно в любви, добиваются именно те люди, кто стечением обстоятельств сумел сохранить в себе ребёнка, хотя обычно и платит за это невыносимым ощущением гнетущей тяжести бытия в этом безумном мире; и счастлив тот, кто не видит его тёмных и смертоносных глубин, скользя по его поверхности… И вот смотрите, мы все уже настолько переделаны миром под себя, что и не чувствуем того, насколько безумна эта стрельба и смертоубийство грузин и осетин, и должен был прийти адылы Вова, чтобы мы как будто со стороны на это посмотрели и задумались, что же это творится…
А кстати, где он?
Все начали оглядываться и обнаружили, что пока они тут мудрствовали, Вова от них потихоньку отошёл, не привлекая ничьего внимания, приблизился к противоположному концу баррикады, упиравшемуся в магазинчик напротив институтского корпуса, перелез там через неё, оказавшись в простреливаемом пространстве, и уже сделал несколько шагов в сторону грузинского пикета. Оттуда его тоже засекли и открыли стрельбу.
Забыв об осторожности, Кирилл рванулся за ним, крича: «Стой, Вова! Вернись!», и уже перемахнул было через баррикаду, но его младшие друзья повисли у него на плечах и не пустили под пули. Опомнившись, Кирилл бешено заорал в сторону Богир, надсаживая глотку: «Не стреляйте!! Не стреляйте, он сумасшедший, сумасшедший!!», и размахивая сорванным с шеи светло-голубым шарфом.
На той стороне стрельба приумолкла, и нашёлся шутник, который заорал в ответ: «Вы все сумасшедшие, раз такой горсткой против всей Грузии воюете, так что же, вообще не стрелять, что ли?».
«Подождите!! – надрывался Кирилл, — сейчас он подойдёт, сами увидите!!».
Вова благополучно доковылял до грузинского пикета. Навострившие уши баррикадники услышали, как он начал там с ними переругиваться и доказывать своё. Иногда долетали обрывки фраз по-грузински: милиционеры и неформалы оживлённо комментировали Вовины пассажи. Продолжалось это долго, почти час, под конец грузины, изнемогая, воззвали к осетинам забрать Вову обратно и избавить их от свалившейся на них напасти. Вова упёрся и обратно идти отказался: он решил добраться до грузинских начальников в центре города и удалился в сторону правительственной девятиэтажки, сопровождаемый милицейским эскортом.
Кирилл пробыл возле института до наступления сумерек. В тот день на линии противостояния «Богир – институт» больше не стреляли. И перед уходом Кирилл обратил внимание ополченцев на это примечательное обстоятельство. Парни, в стиле самого Кирилла, выразили сожаление, что на политическом Олимпе восседают сплошь люди высокоумные, отменно уравновешенные, ответственные и беспредельно добрые и справедливые – иначе, если бы там нашёлся хоть один похожий на Вову, глядишь, и войны бы не было…
Одобрительно покивав, Кирилл закинул за спину двустволку, попрощался с парнями и пошёл в район текстильной фабрики, посмотреть на взорванный бронетранспортёр и повидать друзей из тамошнего отряда самообороны.
Жернова грузино-осетинской войны продолжали свои зловещие обороты. Но в Библии, оставшейся у Кирилла на память в нечаянный подарок от Вовы, он прочёл в наугад открытой странице: «Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми…»[6].
[1] Месмис – «понятно, понятно…» (груз.).
[2] Главкон – древнегреческий псевдоним Кирилла.
[3] Моумате – «прибавь», «поднажми» (груз.) – так кричали ему шофера, когда он своей неподражаемой трусцой начинал бегать за проезжающими машинами.
[4] Адылы – «глупый», «дурачок» (осет.).
[5] Кол. 2:8
[6] Рим. 12:18.