Автор — Ю. С. Гаглойти.
Исследование осетино-грузинских этноязыковых связей имеет большое значение как для истории самих осетино-грузинских взаимоотношений, так и для изучения многих кардинальных вопросов этногенеза и этнической истории осетин. Особенно это касается начального этапа этноязыкоых связей двух этносов, относящихся к скифскому и даже более раннему периоду этих связей. Под этим периодом имеется в виду время, предшествующее началу известных походов скифов в Переднюю Азию, датируемых VIII – VII вв. до н. э., и время пребывания скифов к югу от Главного Кавказского хребта, в том числе и на территории современной Грузии.
Слова В. Ф. Миллера о том, что грузины помнили о своих соседях осетинах «с тех самых пор, как начали помнить себя самих, так как оссы в предании о Фарнавазе тесно связаны с началом национального самосознания грузин» (Миллер, 1887, с. 24), относятся ко времени образования первого национального Картлийского царства во главе с Фарнавазом, основателем династии Фарнавазидов. Согласно грузинским летописным данным, решающую помощь в восшествии Фарнаваза на престол оказали эгрисцы (мегрелы) во главе со своим вождём Куджи и овсы (осетины) с севера. В награду за оказанную ему помощь Фарнаваз выдал одну из своих сестёр за царя овсов, а вторую – за эгрисского владетеля Куджи (КЦ, I, с. 23 – 24). Имя эгрисского владетеля чётко этимологизируется по-осетински (Гаглойти, 1962, с. 167; 1966, с. 183; 2007, с. 113-116; Андроникашвили, 1966, с. 138-139), причём, что особенно показательно, это имя дано в югоосетинской огласовке.
Наличие осетинских (скифо-сарматских) имён среди правителей регионов Колхиды античные источники фиксируют с древнейших времен. Это, к примеру, царствовавший в Колхиде Савлак, которого Плиний называет потомком скифского царя Ээта и современником легендарного египетского фараона Сезостриса (XXXIII, 52). Это далее царь абасков (абазгов) Ресмаг и Спадаг, царь санигов, на территории которых находился Севастополь (совр. Сухум), правившие, согласно Арриану, в 30-х годах II н. э. (Объезд…, 15). Такое совпадение античных и древнегрузинских источников более чем симптоматично. Эти же факты указывают уже сами по себе на наличие здесь скифо-сарматского населения, также подтверждаемого античными источниками. Что касается овсов, то взаимоотношения с ними Фарнаваза также вряд ли были случайными. Достаточно сказать, что начиная с трёхлетнего возраста и вплоть до его возмужания и возвращения в Мцхету, мать Фарнаваза укрыла его на Центральном Кавказе (КЦ, I, с. 20), опасаясь за его жизнь. Выдача же позднее одной из своих сестёр за царя овсов была первым династическим браком между правящими домами Картли и Осетии, зафиксированным письменными источниками. Описанные выше события, согласно Леонтию Мровели, приходятся на рубеж IV-III вв. до н. э.
Однако в действительности, если исходить из грузинских летописных сводов, то знакомство картвелов с овсами произошло намного раньше образования Картлийского царства. Согласно Леонтию Мровели, осетины (овсы) являются прямыми потомками большого северного народа, вторгшегося в Картли и захватившего большую часть территории Южного Кавказа. Уже во время первого похода северян на юг, царь этого народа дал сыну своему Уобосу пленников Армении (Сомхити) и Картли, и страну «к западу от реки Ломеки (Терек или Арагва. – Ю. Г.) и вплоть до западных отрогов гор (Кавказских). И поселился здесь Уобос (со своим народом) и потомками их являются овсы (осетины). Страна эта является Овсетией» (КЦ, I, с. 12). Хронологически эти события относятся к периоду знаменитых военных походов скифов в Переднюю Азию, об одном из которых сообщает Геродот (IV, 12). Согласно грузинской летописи, оседание овсов на Кавказе датируется временем, намного предшествующем взятию Иерусалима Навуходоносором и «еврейского пленения» (КЦ, I, с. 15).
Северян, которые обосновались на Кавказе, и потомками которых Леонтий Мровели называет овсами (осетинами), историк именует «хазарами». В действительности, как уже неоднократно указывалось в литературе, под ними подразумевались этнические скифы, что прекрасно подтверждается как данными античной историографии, так и историографии грузинской. Одним из доказательств последнего может служить отождествление в средневековой грузинской литературе хазаров с «сыновьями магоговыми». Так, в «Житии Або Тбилели» Иоанна Сабанисдзе (VIII в. н. э.) говорится о стоянке и лагере «сыновей магоговых, которые суть хазары» (64). Как известно, уже со времён Иосифа Флавия (1 в. н. э.) с сыновьями «Гога и Магога» или с «сыновьями магоговыми» в античной историографии отождествлялись именно скифы (Иудейские древности, I, 6, 122).
Что касается мифических «хазар», то появление этого имени у Леонтия Мровели объясняется тем, что к XI в., когда творил летописец, память о сильном северном народе, неоднократно совершавшим походы в Картли, ассоциировалась прежде всего с историческими хазарами (Меликишвили, 1959, С. 34 – 35). Всё это В. Ф. Миллер, конечно, отлично знал, о чём он и писал в цитируемой работе. Но в полемике с известным армяноведом К. Паткановым, гиперкритически относившимся к данным грузинских источников, в качестве наиболее убедительного примера В. Ф. Миллер привёл историю Фарнаваза, реальность существования которого армянский историк не отрицал. Понятно, что это не меняет существа вопроса.
Столь ранние контакты между скифо-сарматским и картвельским мирами, нашедшие адекватное отражение в античных и древнегрузинских нарративных источниках, не могли, естественно, не найти определённого отражения и в языках этих этносов. В этой связи необходимо отметить, что в изучении этих контактов уже добыты весьма показательные результаты, благодаря в первую очередь исследованиям В. И. Абаева, Г. С. Ахвледиани и М. К. Андроникашвили. При этом нужно подчеркнуть, что их выводы, вытекающие из характера осетино-грузинских языковых связей, имеют большое значение не только для истории осетино-грузинских отношений с древнейших времён, но и для решения многих проблемных вопросов начального этапа этногенеза и этнической истории осетин прежде всего. К сожалению, эти выводы, ломающие многие сложившиеся стереотипы этнической истории и взаимоотношений народов Кавказа, в должной мере ещё не оценены.
Какова же суть этих выводов? Характеризуя феномен осетино-грузинских культурных связей, В. И. Абаев отмечает два периода в истории этих связей – первый, когда обе стороны оказывали взаимное влияние, и второй, когда с ослаблением осетинской государственности преобладало влияние грузинского языка на осетинский. В первый период грузинский заимствовал из осетинского несколько весьма обиходных слов. Кроме того, первым из исследователей В. И. Абаев обратил внимание на бытование в Грузии с древнейших времён осетинских собственных имён, особенно среди высшей картлийской знати. Это такие имена, как Саурмаг, Хсефарнуг, Аспарух, Шарагас, Иодманган, Зевах и др., известные из летописей и из знаменитой Армазской билингвы II в. н. э. (Абаев, 1944, с. 825 – 829; 1949, с. 87; 1956, с. 637 – 641). К ним следует добавить и осетинское имя эгрисского правителя Куджи, одного из основных союзников Фарнаваза в борьбе за престол.
По мнению Г. С. Ахвледиани, сложность осетино-грузинских связей заключается в том, что здесь имеет место «продолжительное обоюдное влияние, выходящее за пределы обычного влияния. Я думаю, что взаимоотношения грузинского (картвельского) и осетинского (аланского) языков можно назвать скорее взаимопроникновением, граничащим с двуязычием, нежели взаимовлиянием (подч. нами. – Ю. Г.). Что же касается давности, то надо полагать, что картвельские и аланские (будущие «овсские» грузинских источников) племена с каких-то давних времён продолжительно жили общей жизнью, тесно взаимодействуя друг с другом. Это могло иметь место с последних веков до н. э., естественно заходя в первые века н. э.» (Ахвледиани, 1960, с. 170). И далее: «Нет сомнения, что осетины находились в более или менее тесном контакте и с другими племенами и народами Кавказа, и языки взаимодействовали друг с другом, однако, как показывают факты, взаимоотношения грузин (картвелов) с осетинами отличаются большей древностью и интимностью, чем каждого из них с каждым из остальных» (с. 182, пр. 1).
Приблизительно в том же плане решает эти вопросы и М. К. Андроникашвили, с той лишь разницей, что если Г. С. Ахвледиани ограничивал рамки своих исследований по данному вопросу преимущественно аланским периодом, то М. К. Андроникашвили начинает свои выводы с более ранней эпохи. Данное обстоятельство делает её исследование осетино-грузинских языковых контактов более глубоким и всеобъемлющим. По её мнению, некоторые древнейшие иранские элементы в грузинском, в том числе и скифо-алано-осетинские, не следует рассматривать «как простые заимствования; они составляют органическую часть грузинского языка, входя в основное ядро его лексики. Такие иранские элементы в ряде случаев имеют даже фонетические соответствия в родственных картвельских и кавказских языках. Но это обстоятельство можно объяснить лишь тем, что эти элементы усваивались общекартвельским языком до его дифференциации» (Андроникашвили, 1966, с. 521). Дифференциация же общекартвельского, как известно, произошла задолго до начала скифских военных походов на юг на рубеже VIII – VII вв. до н. э.
Особенно важным для исследуемой темы представляется вывод автора о том, что население древней Грузии «было тесно связано со скифо-сарматскими племенами, которые соседили с ним как с севера, так и с юга и на собственно грузинской территории» (с. 45). Эти выводы, убедительно подкреплённые конкретным лингвистическим материалом, имеют большое значение для решения целого ряда принципиальных вопросов этногенеза и этнической истории осетин. Это касается в первую очередь таких проблемных вопросов, как древность фиксации носителей осетинского языка на Кавказе и деления народов Кавказа на автохтонные и пришлые.
Тем не менее, несмотря на поистине громадную работу, проведённую по изучению осетинской лексики в грузинском языке, в этом языке прослеживается заметный пласт лексики осетинского происхождения, которая не стала ещё предметом специального рассмотрения. Значение этой лексики для рассматриваемого вопроса заключается в том, что её большая часть относится к основному словарному фонду грузинского языка. Таковыми являются такие лексические группы, без которых, по словам известного картвелолога Г. А. Климова, нельзя представить «функционирование человеческого общества» (Климов, 1964, с. 33). К ним относятся, к примеру, некоторые термины родства и родственных отношений, природных явлений и космической терминологии, частей тела, интимных отношений, хозяйственной деятельности и т. д. Ниже приводится анализ этих параллелей.
В грузинском (картвельском) языке существуют две основные номинации для обозначения понятий «сын, ребёнок, дитя», это «швили» и «дзе», являющиеся также фамильными окончаниями преимущестенно грузинских фамилий Восточной и Западной Грузии (кахетинских, картлийских, имеретинских, гурийских, аджарских). При этом западногрузинское «дзе», взятое отдельно, в настоящее время, насколько можно судить, практически не употребляется в указанном значении, но его тождественность с понятием «сын» не подлежит сомнению. Об этом ясно свидетельствует употребление этой флексии в древнегрузинском именно в указанном значении (Серебряков, 1962, с. 200 – 201). Особенно показателен в этом отношении термин «дзеоба», основу которого составляет указанный корень. Термином «дзеоба» в грузинском называется специальный обряд празднования рождения сына, широко распространённый практически во всех картвельских этногеографических группах. Указанные факты, думается, ясно свидетельствуют о принадлежности слова дзе — «сын» к исконному словарному фонду грузинского языка.
Несколько иное положение со словом «швили», означающее как сына, так и дочь (Серебряков, 1962, с. 188), а при обращении родителей к своим детям и вообще к подросткам – «дитя» и «ребёнок». Сравнение грузинского «швили» с осетинским «сывæллон» — «ребёнок, дитя», даёт основание сделать вывод о их полной семантической и фонетической идентичности. Незначительное различие между ними заключается лишь в форме окончаний этих номинаций: «-он» в осетинском и «-и» в грузинском, при полном практически совпадении корневых согласных обоих названий. Учитывая чёткую скифо-сарматскую этимологию осетинского «сывæллон», которая восходит к æнсувæр — «единоутробный» (ИЭС, III, с. 213), грузинское «швили» следует считать осетинским заимствованием, вошедшим в основном словарный фонд грузинского языка. Осетинское происхождение грузинского «швили», распространённого преимущественно в Восточной Грузии, может свидетельствовать об особых связях носителей осетинского языка с древним населением этого региона.
Столь же показательные совпадения названий некоторых интимных частей тела и интимных отношений, также относящихся, естественно, к основному лексическому фонду языка. К примеру, очень близки, можно сказать – практически идентичны, названия мужского детородного члена: осетинское «jyl (gil)», грузинское «qle». В связи с этим обращает на себя внимание и то обстоятельство, что приведённая осетинская номинация лежит в основе таких характерных грузинских слов, как джилаг-и — «род, потомство, порода» (рядом с грузинским «джиши» — «порода, потомство») и аджилгъа — «некастрированный конь». Необходимо отметить также, что окончание грузинского «джилаг-и» явно восходит к осетинскому суффиксу «-аг», широко проявляющемуся в именных словообразованиях осетинского языка. Можно полагать, что этот же осетинский корень лежит в основе грузинского джлиахоба (Чикобава, С. 580) — «поединки рогатого скота».
В некоторых случаях разбираемый осетинский корень в грузинской лексике проявляется довольно опосредствованно и очень завуалировано. Примером может служить слово «джинджили», которое в толковых словарях грузинского языка интерпретируется просто как «то же самое, что джатчви — «цепь, связь»» (Чикобава, с. 588). Между тем одно из значений первой части рассматриваемого слова «джин» является «ложе» (преимущественно в Пшавии и Тушетии). А значение второй части этого слова «джили» чётко проявляется с помощью пословицы, иллюстрирующей значение слова «джинджили» — «род (джиши) и породу (джилаги) человек удерживает с помощью джинджили» (с. 588). Учитывая, что первая часть этого слова означает «ложе», то связь второй части «джили» с осетинским названием пениса очевидна, лишним доказательством чего может служить и содержание вышеприведённой поговорки.
По всей видимости, одного происхождения и осетинское и грузинское наименование коитуса. Сопоставляя между собой осетинское «qæjyn» и грузинское «tqnauroba», нетрудно прийти к заключению, что основу грузинского названия составляет именно осетинская номинация, о чём ясно свидетельствует, в частности, и полное совпадение согласных осетинского глагола и корневых согласных q и n грузинского аналога (суффикс «-uroba» в данном случае указывает на действие, процесс и т. д.). Другими словами, семантическая и фонетическая идентичность сопоставляемых номинаций безупречна. В этой же связи можно отметить, что основу грузинского прилагательного aqenebuli — «прямо стоящий, эрективный» составляет осетинское qen, означающее «стоять торчком, вертикальное положение», и соответствующее положению альчика в игре (Миллер, I, 1927, с. 447 – 448; ИЭС, II, с. 303). Осетинское название альчика «qul» имеет ясное иранское происхождение (ИЭС, II, с. 313).
Не менее интересны и показательны совпадения названий отдельных явлений природы и составляющих её компонентов. В этом отношении особенно знаменательно осетинское название солнца «хур», являющееся основой многих глаголов, существительных и прилагательных грузинского языка. Вот лишь несколько показательных примеров. Так, осетинское «хур» лежит в основе грузинского гахуребули — «раскалённый», причём в грузинском наряду с этим имеется и другое слово для обозначения высокой степени нагревания. Слово это – гацхелебули — «горячий, раскалённый».
Грузинское «мхурвале» означает буквально «очень горячий», причём это слово встречается в самых различных сочетаниях. К примеру, мхурвале таши означает «горячие аплодисменты», мхурвале грдзноба — «горячее чувство», мхурвале цремли — «горячие слёзы» и т. д. Как глагольная форма, хур-с означает «накаляться», в прошедшем времени хурда — «накалялась» («земля накалялась от засухи») и т. д. Повышение температуры при болезни «хурвеба» относится к этой же категории слов (Чикобава, 1986, с. 54). Примеры эти можно продолжить. Можно отметить также, что осетинское «хур» проникло и в грузинский ономастикон, примером чего может служить грузинское женское собственное имя Хурамзе, буквально «Солнце-солнце» на осетинском+грузинский.
Очень показательны также данные грузинской гидронимики и связанной с ней лексики. «Река» в грузинской языке называется мдинаре. С этой номинацией связано прилагательное гамомдинаре — «вытекающий (-ая, -ее)», и существительное динеба — «течение» (реки). Сравнение этих названий показывает, что общим корнем для них является частица «дин», представляющая собой осетинское название «реки» и «воды» — «дон» с несколько изменённой огласовкой. Отсутствие в грузинском языке другого названия реки, кроме «мдинаре», даёт полное основание предположить, что бросающаяся в глаза близость между осетинским дон — «река» и корнем «дин» грузинского наименования реки «мдинаре» не является случайным. Семантическая идентичность и фонетическая близость корня «дин» вышеприведённых грузинских номинаций реки, течения (реки), прилагательного «вытекающий» и осетинского «дон» вряд ли вызывает особые сомнения.
Данная параллель полностью подтверждается содержанием популярной грузинской народной песни «Тёплый весенний дождь» («Жужуна тцвима мовида»). В одном из куплетов этой песни говорится, что этот дождь «оросил большое поле, оросил, оросил, оросил, оросил большое поле». В оригинале глагол «оросил», повторяющийся пять раз подряд, значится как «дан-ама». Поскольку процесс орошения производится, естественно, не росой, то из этого следует, что в основе грузинского глагола данама — «оросил» лежит именно осетинское «дон» — «вода», данное в одном из двух вариантов названия «воды» и «реки» в осетинском в древности. В связи с этим необходимо отметить, что в грузинском языке процесс орошения или полива называется словом mortzqva, не имеющим никакой связи с понятиями «воды» или «реки», и являющимся, по всей видимости, исконным грузинским словом.
Осетинское происхождение грузинского названия реки не может не вызвать вопроса о том, почему в условиях Кавказа, территория которого столь богата большими реками, древние картвелы должны были заимствовать название реки у носителей осетинского языка? И заимствовать это название так, что даже не сохранили своё исконное название реки, которое у них просто не могло не существовать? Напрашивается естественный ответ, заключающийся в том, что для этого должны были сложиться какие-то особые условия.
Согласно грузинской исторической традиции, отражённой у Леонтия Мровели, автора «Жизни царей картвелов», начало формирования картвельского этноса было положено переселением картвелов во главе с их легендарным предком Картлосом с Армянского нагорья между Арагацом (или Араратом) и Масисом в район современной Мцхеты (КЦ, I, с. 4, 8). Обосновавшись на горе Армази (Ахурамазды), Картлос построил здесь дом и крепостные сооружения. Эта территория была названа именем Картли, которое со временем распространилось на значительно большую территорию, ставшую ядром формирования картвельского этноса.
Надо полагать, что территория, которую начали осваивать картвелы после переселения со своей древнейшей прародины, была не безлюдной. Об этом может свидетельствовать, к примеру, хотя бы иранское название горы Ахурамазда (Армази), на которой первоначально обосновался Картлос. Вопрос о том, столкнулись ли уже тогда картвелы с носителями осетинского языка, или это произошло позднее, не находит однозначного ответа. Однако очевидно, что влияние осетиноязычного этноса было довольно существенным, учитывая хотя бы наличие осетинской лексики в основном словарном фонде грузинского языка.
Было ли это результатом количественного преобладания осетиноязычного населения или здесь играли роль другие факторы, сказать трудно. Во всяком случае, весьма показательно, что по сведениям Страбона родственные скифам и сарматам племена горной зоны древней Иберии, непосредственно соседившие со своими северными соплеменниками и поддерживавшие с ними тесные военно-политические связи, составляли в последних веках до н. э. больше половины этого царства (Str., XI, III, 3; Гаглойти, 1996, с. 25 – 32). По мнению некоторых исследователей, приведённое сообщение древнегреческого географа свидетельствует о том, что «в эпоху скифских вторжений в Закавказье в VII – VI вв. до н. э., в районе среднего течения реки Куры до проникновения сюда иберов обитало смешанное в этническом отношении население, в котором значительную роль играл скифский элемент» (Болтунова, 1949, с. 20; 1956, с. 425). В этих условиях становится более понятным и осетинское происхождение грузинского названия «моста» — хиди, при отсутствии, как и в случае с номинацией мдинаре — «река», другого названия для обозначения указанного технического сооружения.
Вышеприведённые данные не подтверждают мнения о том, что совпадение значений «реки» и «воды» в одном слове не было в осетинском исконным, и лишь позднее, в условиях жизни на Кавказе, «легко могло произойти слияние значений «река» и «вода» в одном слове» (ИЭС, I, с. 367). Однако ссылка в данном случае на гидроним «Цхенис-тцкали» («Конская река») в Западной Грузии неубедительна, поскольку такая форма в грузинской гидронимике является исключением, причём, кажется, единственным, а не общим правилом. Дело в том, что названия крупнейших рек Грузии – Куры (Мтквари), Арагви, Алазани, Риона и др. не сопровождаются определением «река», не говоря уже о том, что само название «реки» в грузинском, как отмечалось выше, идёт из осетинского.
Чёткий осетинский след прослеживается и в старинных грузинских обрядовых песнях, довольно распространённых и в настоящее время. В припевах некоторых из этих песен часто упоминается имя Арале или Алале, какого-то божества, к которому обращаются исполняющие эту песню. В этих обращениях имя Арале часто сопровождается словом ari. По мнению Г. А. Меликишвили, имя Арале принадлежит известному переднеазиатскому божеству урожая, и засвидетельствовано ещё у шумеров. Что касается частицы ari, то она «является закономерной формой 2-го лица единстенного числа повелительного наклонения урартского глагола «aru» — «давать» (Меликишвили, 1959, с .117).
Очевидно, это так. Но следует отметить, что в осетинском языке глагол æri означает буквально «давай», и является формой 1-го лица повелительного наклонения от глагола «дæттын» — «давать». Обращает на себя внимание также фонетическая и семантическая близость имени Арале с именем древнеславянского божества плодородия Ярило. Является ли это обстоятельство одним из проявлений индоевропейского субстрата в грузинском, наличие которого предполагают многие исследователи, или здесь играют роль другие факторы, сказать трудно. Но наличие в приведённом обращении к божеству плодородия Арале осетинского æri – «давай» не подлежит сомнению, и является ещё одним проявлением осетинской лексики в древнегрузинском.
Большое значение для характеристики осетинио-грузинских взаимосвязей в скифский и даже в доскифский период имеет название Картли, лежащее в основе «Сакартвело» («Грузия»), и этнонима картвелов (картлийцев) и грузин в целом. Исследователи давно уже обратили внимание на близость названия Картли к индоевропейскому корню «карт». Этот корень встречается во многих индоевропейских языках, в частности хеттско-малоазиатских. Именно с ним связывал название Картли Г. А. Меликишвили (1970, с. 427 – 428).
Однако, на наш взгляд, исторические условия, обусловившие появление имени Картли в районе Мцхеты, и описание в «Картлис цховреба» строительства легендарным предком картвелов Картлосом своей резиденции, состоявшей из дома и крепостной ограды вокруг него на горе Армази, и совокупность других данных, ясно указывают скорее на скифское, чем на хеттско-малоазиатское происхождение этого названия. Если бы оно было таковым, т. е. южного происхождения, то переселившиеся в район Мцхеты картвелы, надо полагать, должны были бы привнести это название с собой. Между тем, по описанию Леонтия Мровели, название «Картли» появляется только по завершении Картлосом строительства своей резиденции, представлявшее собой не что иное, как «огороженный двор» (т. е. дом-цитадель с окружающими его крепостными сооружениями). Именно в таком первозданном виде слово кæрт — «двор» и ныне существует в осетинском языке. В этой связи следует отметить, что ещё в XI в. термином «Картли» обозначалась как территория Карталинии, так и царской резиденции в Тбилиси («кала») или даже самого Тбилиси (Гаглойти, 207, с. 155 – 156, 162).
Вышеприведённый материал не исчёрпывает, естественно, объём осетинской лексики в грузинском языке. Ниже приводится часть такой лексики, не подвергавшейся ещё специальному рассмотрению, за редким исключением. Эта лексика касается различных сторон хозяйственной жизни, материальной культуры, общественных отношений, верований, духовной жизни и т. д. Грузинская лексика взята преимущественно из «Толкового словаря грузинского языка» (на грузинском языке) под редакцией А. Чикобава (Тбилиси, 1986), а также словаря С. – С. Орбелиани (XVIII в.). В рассматриваемых параллелях первыми указаны грузинские слова.
1. Аванчевани — «доверенное лицо» (с. 17) – осетинское «æууæнчы лæг» («доверенный человек»); абучалаки — «человек, не достойный внимания», абуч-и — «недостойный гость» (Орбелиани, 1965, с. 42). В основе грузинских слов лежит в первом случае осетинское буци (детское «собака, пёсик») + осетинское лæг — «человек»; во втором – просто буци. Словосочетанием «буци-буци» обычно ласково подзывают собаку. Сюда же относится абучад агдеба — «не ставить ни во что, осмеивать». Сравните с осетинским куыдзмæ дæр æй нæ дарынц — «не ставить ни во что, осмеивать» (буквально «не сравнивать даже с собакой»).
2. Лахора — «болтать без толку» (Орбелиани, 1965, с. 413) – осетинское «лæхурын» с тем же значением.
3. Бинадари — «коренной житель, осёдло живущий», мобинадре — «житель», глагол бинадробс — «живёт осёдло», существительное бинадроба — «место поселения, осёдлость» (с. 61). В основе этих слов осетинское бындар — «наследник», бындур — «фундамент», буквально «коренной камень» (ИЭС, I, с. 280). Относящееся сюда же бина, как и бинадари, обозначает также «отдельно стоящее жильё» и «место стояния пастухов».
4. Ахсареба — «исповедь» – осетинское æхсар — «доблесть, мужество». К исповеди, как известно, допускались лица, достигшие определённого возраста.
5. Кадаги — «прорицатель»), кадагоба — «проповедь», сасикадуло — «достойный, заслуживающий почёта, славы» – осетинское кадæг — «героическое сказание» (отмечено В. И. Абаевым).
6. Духтчири — «тяжёлое, невыносимое время» – в первой части осетинское дуг — «время, эпоха», во второй – грузинское тчири — «тяжёлая болезнь, мор».
7. Нахши — «разговор», употребляют в основном горцы (Орбелиани, 1965, с. 589) – осетинское ныхас — «разговор, слово». Отсюда и уже отмеченное в литературе рачинское нахшоба — «беседа, разговор».
8. Катха — «деревянная чаша для питья» — осетинское кæхц с тем же значением (Гаглойти, 1965, с. 95).
9. Дукарди — «ножницы, большие ножницы для стрижки овец» (Орбелиани, 1965, с. 232, Чикобава, 1986, с. 215), рядом с грузинским макратели — «ножницы» (у С. – С. Орбелиани слово отмечено пометкой «непонятное») – осетинское дыууæ карды — «два ножа».
10. Хораги — «продукты для пропитания, пища» (с. 582) – осетинское хойраг с тем же значением.
11. Чирахи, у А. Чикобава приводится с пометкой «персидское, то же самое, что и лучина из ели или сосны» (с. 533) – осетинское цырагъ – «свеча, лучина, лампа». Отсюда и чирахдани — «светильник, лампада» – осетинское цырагъдон — «светильник», буквально «вместилище света». Согласно В. И. Абаеву, общее переднеазиатское слово (ИЭС, I, с. 333 – 334).
12. Комаги — «покровитель, защитник», отсюда глагол комагоб-с — «оказывать покровительство, защищать» (с. 456). В основе данных слов, по всей видимости, лежит осетинское ком — «ущелье», коймаг — «ущельный», иукоймаг — «единоущельный») (Миллер, II, с. 691). Сравните также осетинское выражение комы йаргъ лæг — «человек, достойный ущелья».
13. Джог-и — «сборище, группа (животных)» и т. д. (Чикобава, с. 588). У Орбелиани джоги означает «группу людей, четырёхногих животных», которые подразделяются на отдельные категории в зависимости от видовой принадлежности (с. 458). Осетинское дзуг — «стадо» В. И. Абаев считает усвоенным из соседних кавкавзских языков, ссылаясь на тушинские, сванские, грузинские и армянские параллели (ИЭС, I, с. 399). Однако наличие таких параллелей в пшавском, сванском и грузинском вряд ли может служить доказательством в данном случае заимствования из соседних кавказских языков, учитывая, в частности, близкие параллели в персидском, арабском и восточнофинских языках (там же). Думается, что в грузинском «джоги» и осетинском «дзуг» мы имеем такую же параллель, как в осетинском дугъ — «скачки») и грузинском догъи, которое В. И. Абаев считает заимствованным из осетинского (ИЭС, I, с. 374).
14. Гом-и — «стоянка для крупного рогатого скота» – восходит к осетинскоему гом — «открытый».
15. Существительное галахва означает «физическое или моральное оскорбление», в основе – осетинское лæх — «экскременты». Глагол «галаха» в 3-м лице единственного числа, означающий нанесение лицу физического или морального оскорбления, фактически калькирует осетинское выражение «ныллæх æй кодта» с тем же значением.
16. Зетцари — «одеяло, покрывало», в первой части слова грузинское зе — «верхний (-яя, -ее)», вторая часть восходит к осетинскому тцар — «слой, пласт, кожа, обёртка».
17. Сарахуджи — «женское головное покрывало» (Орбелиани, 1986, с. 51), первая часть слова идентична осетинскому сæр — «голова», вторая часть калькирует осетинское худ — «шапка, головной убор».
18. Джирити (с. 588), или джирит-джиритит, синонимичные слову тченеба, означают «быстро, бегом вести лошадь» (с. 570). Джиритоба и производные от него слова восходят к осетинскому джырт-джырт — «тяжёлая рысь», джырт-джырт кæнын — «бежать трусцой», применительно к человеку означает чертыхаться, дёргаться и т. д.
19. К коневодческой лексике относится и грузинское ачу! — «понукание коня» (Орбелиани, I, с. 87), «клич, понукающий коня» (Чикобава, с. 50). В основе лежит осетинское ацу (ашу) – «иди», в чокающем произношении, встречающемся в Кударском и Дзауском ущельях Южной Осетии – ачу. Этот же корень, очевидно, лежит и в основе грузинского ачу-куда, детской игры, имитирующей коня со всадником, и ачуа — «конь» в детском языке (Чикобава, 50).
20. Грузинское билтци — «нечистый» с пометкой «непонятное» (Чикобава, 108) фонетически полностью тождественно осетинскому билцъ — «росток, побег», которое В. И. Абаев считает неясным по своему происхождению и отмечает близкое по значению и звучанию пшавское битли — «мелкий плод» (ОЯФ, I, с. 261). В древнегрузинском билтци означает «скверну, мерзость», «мерзкий, скверный», причём, как и производные от него билтцебай — «нечистоты» и шебилтцеба — «осквернять» (Серебряков, 1962, с. 15, 175), явно подразумевает нечто выходящее или вырастающее из почвы, человека и т. д., что сближает его с осетинским прототипом.
21. Одним из популярнейших женских имён в грузинском является имя Тинатин. Так звали, кстати, и главную героиню «Витязя в барсовой шкуре» гениального Руставели. В грузинской лексикографии имя Тинатин уже давно было интерпретировано как «солнечный луч», или «отражённый солнечный луч» (Орбелиани, 1965, с. 310; Чикобава, с. 210). Это имя, как нетрудно догадаться, состоит из двух идентичных корней тин, не имеющих следов в грузинской лексике. В осетинском тын означает «луч», хуры тын — «солнечный луч», и имеет чёткую иранскую этимологию (ИЭС, III, с. 336 – 337). Семантика имени Тинатин в грузинском и осетинская этимология корней, лежащих в основе этого имени, однозначно свидетельствуют об осетинском происхождении имени Тинатин.
22. Следует отметить, что осетинский след просматривается и в других грузинских собственных именах, зафиксированных в эпоху Руставели, в том числе и женских. К их числу, к примеру, относится популярное в грузинском ономастиконе имя Русудан. Так звали, в частности, тётку царицы Тамары (XII – XIII вв.) по отцовской линии, в доме которой воспитывался юный Сослан Царазон, будущий «царь Давид» и «Сослан Давид» грузинских источников. Имя Русудан не этимологизируется по-грузински, из осетинского оно может быть объяснено как «светоч», «вместилище света» и т. д. (осетинское рухс — «свет» и дон (дан) — «вместилище, помещение» во второй части сложного слова.
Вышеприведённые осетино-грузинские лексические параллели заметно расширяют объём лексики осетинского происхождения, прослеживаемой в основном словарном фонде, или ядре грузинского языка. Эта лексика, по мнению М. К. Андроникашвили, как отмечалось выше, усваивалась общекартвельским языком до его дифференциации, т. е. не позже рубежа II – I тысячелетия до н. э. Следовательно, основываясь только на языковых контактах между носителями картвельского и осетинского языков, начало этих контактов можно постулировать не позднее середины II тысячелетия до н. э. Эта же дата является, надо полагать, terminus post quem non фиксации носителей осетинского языка на Кавказе, независимо от того, назывались ли они скифами, массагетами, бунтурками или как-то иначе.
Необходимо отметить, что указанная дата подтверждается и другими данными. Это, во-первых, скифские этногонические предания, согласно которым скифы фиксируются в Северном Причерноморье, по Геродоту, приблизительно в середине II тысячелетия до н. э. (IV, 5 – 7), а на Кавказе, по сведениям Диодора Сицилийского, ещё раньше (II, 43 – 47). В этой связи весьма показательно, что древнейшие скифо-европейские изоглоссы, выявленные В. И. Абаевым в лексике осетинского языка, были зафиксированы им «не позднее второй половины II тысячелетия до н. э.» (Абаев, 1965, с. 120).
Во-вторых, это гидронимика Кавказа, Северного Причерноморья и ряда сопредельных территорий. Как показывает анализ названий крупнейших рек указанных регионов, в основе подавляющего большинства этих гидронимов лежит осетинское название «реки» и «воды» «дон/дан». При этом важно подчеркнуть, что большинство этих названий существовали до появления имени скифов в письменных источниках. Здесь достаточно упомянуть название Термодона на Кавказе, Истра в Северном Причерноморье и Эридана в Прибалтике, а также греко-осетинское происхождение имени владыки водной стихии Посейдона и догреческое название Чёрного моря Аксинос, восходящее к осетинскому (скифскому) «æхсин» — «тёмносерый» (Гаглойти, 2007). В пользу этой же даты может свидетельствовать и возможная связь скифской археологической культуры с предшествующей ей катакомбной культурой эпохи бронзы, и ряд других данных.
Список цитируемой литературы:
1. Абаев В. И. Вокруг «Армазской билингвы» // Сообщения АН ГССР, т. V, 1944.
2. Абаев В. И. Осетинский язык и фолькор. I. М. – Л., 1949.
3. Абаев В. И. О некоторых осетинских элементах в грузинском языке // Труды Института языкознания АН СССР, т. VI, 1956.
4. Абаев В. И. Скифо-европейские изоглоссы. М., 1965.
5. Абаев В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. I – IV.
6. Ахвледиани Г. Сборник избранных работ по осетинскому языку. I. Тбилиси, 1960.
7. Андроникашвили М. К. Очерки по ирано-грузинским языковым взаимоотношениям (на грузинском языке). Тбилиси, 1966.
8. Гаглойти Ю. С. Аланы и скифо-сарматские племена Северного Причерноморья // Известия ЮОНИИ, вып. XI, 1962.
9. Гаглойти Ю. С. Аланы и вопросы этногенеза осетин. Тбилиси, 1966.
10. Гаглойти Ю. С. Алано-Георгика. Владикавказ, 2007.
11. Гаглойти Ю. С. Осетинское «дон» — «река» в названиях рек Кавказа и Европы // Избранные труды. I. Цхинвал, 2010. С. 765 – 781.
12. Картлис цховреба (на грузинском языке). I. Под ред. С. Каухчишвили. Тбилиси, 1955.
13. Климов Г. А. Этимологический словарь картвельских языков. М., 1964.
14. Меликишвили Г. А. К истории древней Грузии. Тбилиси, 1959.
15. Орбелиани С. – С. Сочинения (на грузинском языке). IV – 1, 1965; IV – 2, 1966.
16. Серебряков С. Б. Древнегрузинско-русский словарь. Тбилиси, 1962.
17. Чикобава А. Толковый словарь грузинского языка (на грузинском языке). Тбилиси, 1986.