Погожим весенним денёчком небольшая группа московских политологов-конфликтологов-культурологов, приправленная парой журналистов, на пассажирской «Газели» проехала через тоннель, пробитый под Кавказскими горами, и остановилась размяться в высокогорном селении Рук, первом на Транскавказской автомагистрали по южную сторону хребта.
В Осетии, что в Северной, что в Южной, все они были в первый раз. Несмотря на яркое солнце, на высоте было холодновато, да и порывы ветра порой заставляли ёжиться привыкших к комфорту москвичей. Женщины кутались в плащи, мужчины поплотнее запахнули пиджаки и куртки. Закурили.
По обочинам дороги теснились будки, где торговали бусами и огненной водой. Приезжие некоторое время полюбовались дикой красотой снежных вершин, начинающей зеленеть долиной с извилистой речкой Ляхвой, затем внимание их обратилось к двум аборигенам, стоявшим неподалеку и о чём-то сосредоточенно молчащим. Оба по самые глаза заросли черной многодневной щетиной, одеты были в грязные бушлаты и ватные штаны, на ногах кирзовые сапоги, один в черной вязаной шапочке, надвинутой на брови, другой в войлочной шапке с полями.
— Что это у него на голове? – вполголоса спросила одна из курящих дам. – Зипун?
— Ну чё ты… Зипун – это, кажется, на тело надевают. Какая-то аборигенная шапка, наверное, — ответил нервно затягивающийся очкарик. – Спросим?
Приблизившись, обратился с вопросом:
— Извините… Скажите, пожалуйста, вы говорите по-русски?
Мрачно переглянувшись, аборигены уставились на спросившего и некоторое время бессмысленно таращились. Потом тот, кто в войлочной шапке, ответил:
— Гаварю. Русскы нэмного учил в школэ… чэтирэ класа имею образовании.
— Нас интересует, вот это у вас на голове – это ваша национальная шапка? Как она называется и из чего сделана?
— Называэтся «худ». Паслэдный буква нэ путай. Сдэлана из нэмат. Как по рускы, нэ знаю – вот спроси брата, он восэм клас учил. Умный силна. Вместе овцы пасьом.
— Да! – с гордостью провозгласил брат, и натужно закашлялся. – Многа чытал, — прохрипел он явно пропитым голосом. – Шляп матэрьял называэтся па руски войлак. Панял? Войлак!
Акцент у него был сногсшибательный. Вытащив из кармана обрывок тряпки, он высморкался в него и, сунув обратно, выжидательно поднял брови.
Подтянулись другие гости.
— А много у вас овец? – поинтересовался один из москвичей.
— Канэшна, многа! Эшшо каровы эст, сир, масло дают.
— А что вы делаете ещё, кроме того, что пасёте скот? – поступил вопрос.
Отвечающий приставил руку к голове, и гости сначала подумали, что он вроде бы отдает им честь, намекая на военную службу; однако абориген имел в виду другое:
— Думаю, — важно сказал он.
— Думаете? – с веселым удивлением спросили гости почти хором. – О чём?
— Аба всём! А луюдях, а дэнгах, а нэбэ… — тут он начал делать широкие вращательные движения руками, как бы охватывая все окружающее.
— И что же вы надумали?
— О-о! Нэ знаю, как ви паймёте… Я угадал – вэс мир ест адын ба-алшой мисл! Ба-алшой саабражениэ! Такой, катори сам сэбя думает. Панятно гаварю?
Москвичи из числа тех, кто еще помнил что-то из вузовского курса философии, пододвинулись поближе, не веря своим ушам.
— Зэмля, вада, сонце, луна, — хрипел дальше абориген с неподдельным подъёмом, — м-м-м… вэс природа – бэгаэт па кругу. Павтарят, павтарят, павтарят. Ничиво новоэ – все староэ, все било, эст и так далшэ будэт. Но мисл! Толка мисл – ба-алшой мисл – дэлаэт то, что ранше нэ било! Дэлает новый! Савсэм новый! Сам себя делает новый – вэс мир! Панятно? Кагда ми думаэм – это он, ба-алшой мисл, на самом деле думаэт. Сэбя думаэт. Панятно?
— Черт возьми… — озадаченно сказал один из слушавших. – Ребята, он же нам Гегеля излагает, об Абсолютном Духе. Это что же такое делается в здешних горах?
— Гогол – читал, – с заметной обидой бросил абориген. – Что – Гогол? Падумаэш, «Нос» писал… Я тоже магу три буквы писат…
Он положил руку на плечо стоявшего рядом брата. Бушлат его у пояса приподнялся, и гости увидели заткнутый за потёртый ремень блестящий диковинный пистолет явно не российского производства.
— Кончай перекур, поехали дальше! – позвал гостей шофер их «Газели». – Загружайтесь, надо засветло проехать грузинские сёла возле Цхинвала, а то в темноте могут и стрельнуть по машине.
Гости с облегчением отошли от насупившегося собеседника и быстренько шмыгнули на свои места от греха подальше.
— Что это у него за поясом было, у этого пастуха? – спросил кто-то в салоне «Газели».
— За поясом у него была «беретта», — пояснил водитель, заводя двигатель и выруливая на асфальт. – По итогам армейских испытаний в США признана лучшей в своем классе.
— А вы что, разбираетесь в оружии? – спросили водителя.
— У нас все разбираются – война научила.
— А где ж его можно купить? – спросила одна из дотошных журналисток.
— У грузин, где же еще! – ответил водитель.
— Так война же. Они с вами воюют…
— Воевать воюют, но и торговать торгуют. Местная специфика, — хохотнул водитель и наддал газу.
* * *
Через пару дней по программе пребывания в Цхинвале группа москвичей посетила югоосетинский государственный университет имени Александра Тибилова. Университет носил имя своего основателя, светлой души человека, умницы и патриота, в тридцать седьмом году теперь уже прошлого века замученного своими же соплеменниками, хотя и по приказу из Тбилиси; его скульптура украшала фойе главного корпуса.
Ректор был в отъезде (поехал в Москву за дипломами для выпускников), поэтому гостей радушно принял проректор по научной работе. Рассказав об успехах и проблемах вуза, проректор перешел к неофициальной части: на столе появились три пирога и пятилитровый кувшин отменного красного вина – «из личных подвалов», как было сказано. Гости высказали просьбу пригласить для знакомства кого-нибудь из молодых преподавателей, и проректор поручил секретарше обойти две-три кафедры и пригласить кого найдет, а сам тем временем налил вина в рога устрашающих размеров. Один он передал старшему из гостей, другой оставил себе.
Подняв глаза к потолку и вознеся рог над головой, проректор произнес несколько фраз на осетинском языке, и затем повторил их на русском:
— Да будет над нами благословение Всевышнего! Возблагодарим Его за нашу сегодняшнюю успешную встречу и вверим себя Его промыслительной воле!
— Оммен! – грянули вошедшие в кабинет несколько приглашенных преподавателей и преподавательниц. Гости вздрогнули от неожиданности.
— Как это у вас дружно получилось! – с невольным восхищением заметила одна из журналисток, нацеливая на появившихся свою миниатюрную видеокамеру.
— Чудеса дрессировки! – ответил один из преподавателей и слегка поклонился проректору в знак признания его заслуг в этом деле. Гости посмеялись.
— Вот, кстати, позвольте вам представить преподавателя этики Кирилла Дзугкоева. Дрессировке он, прочем, поддается с трудом: я всё стараюсь направить его на научную стезю, ему сам Бог велел писать немедленно кандидатскую диссертацию, а он вместо этого бегает по боевым отрядам и изображает из себя боевика. Мальчишка! К тому же он развлекается стихоплётством – вирши, так сказать, кропает, нет чтобы серьёзным делом заняться.
— Вот как, — заинтересовались гости, — а на каком языке вы пишете стихи?
— На обоих родных, — ответствовал Кирилл. – На осетинском и на русском.
— Ой, почитайте, пожалуйста!
— Минуточку! – возразил проректор – Пока прошу мужчин осушить рог, а женщин – свои бокалы. И вот когда вино заиграет в крови, и скучная повседневность бытия заискрится праздничными блёстками – вот тогда настанет черёд стихам. А пока вы пьёте, я представлю вам других наших преподавателей.
Наконец вино первого тоста было выпито, лица у гостей порозовели и настроение улучшилось. Завязался оживлённый разговор между гостями и преподавателями, приезжие выражали свое удивление тем, как здорово здесь разговаривают по-русски – на чистом литературном и без всякого акцента, и спросили проректора, почему так получилось.
— Наш народ уже двести лет вместе с Россией, с русскими. Это исторический выбор наших предков, которому мы верны по сей день. Потому и русский язык воспринимаем как родной. А вообще-то у нас в традиции троязычие, так как и язык наших соседей-грузин почти все из старшего поколения знают в совершенстве. Молодёжь вот уже практически не разговаривает на грузинском – зато большинство освоило новомодный английский, так что три языка – это норма.
— Двести лет вместе… — заметил один из гостей, — вам бы своего Солженицына, написать об этом. Но, Кирилл, — обратился он к стоящему рядом преподавателю, — мы с нетерпением ждём. О чём же вы нам почитаете стихи? Кстати, мы с вами не встречались раньше?
— Нет, где бы мы могли встретиться? В Россию я дальше Владикавказа уже давненько не выезжал, да и вы здесь не бывали раньше… Раз уж речь зашла о России, — сказал Кирилл и поглядел в глаза задавшему вопрос гостю, словно на что-то намекая, — то естественно будет обратиться именно к этой теме. Мы ведь все думаем о судьбах России, о её нынешних тяжелых испытаниях…
Он сделал паузу, и неторопливо продолжил, словно размышляя вслух:
— И моё отношение к России – это отношение и почтительного сына, но и вместе с тем покровительственность мужчины-защитника… Мой взор, обращённый на Россию, преисполнен любви и тревоги за неё, но и свинцов и строг… — речь его ещё более замедлилась, голос приобрел глубину и особую музыкальность. — Благословенье моё – как гром, — тяжело произнес он. – Любовь безжалостна и жжёт огнём. Я в милосердии неумолим. – Он остановился и в наступившей зачарованной тишине с ноткой брезгливости бросил: — Молитвы человеческие – дым.
Тут гости наконец поняли, что это уже читаются стихи.
— Из избр-ранных тебя избр-рал я, Р-русь! – прорычал Кирилл. – И не помилую, не отступлюсь. Бичами пламени, клещами мук не оскудеет щедрость этих рук, — он приподнял вперед кулаки и медленно разжал их, явив крепкие большие ладони с длинными сильными пальцами.
— Леса, увалы, степи и в дали пустыни тундр – шестую часть земли, от Индии до Ледовитых вод, я дал тебе и твой умножил род, чтоб на распутьях сказочных дорог ты сторожила Запад и Восток. – Он напряжённо обвел глазами слушателей. – И вот, вся низменность земного дна тобой, как чаша, до края полна.
Глубокий вздох вырвался из его груди, и некоторые из гостей подумали было, что декламация закончена и хотели зааплодировать – но не тут-то было, продолжение последовало:
— Ты благословлена на подвиг твой татарским игом, скаредной, — оскалился он, — Москвой, Петровской дыбой, бредами калек, хлыстов, скопцов – одиннадцатый век… Распластанною, — продолжил он со странной смесью презрения и жалости, — голой на столе, то вздё рнутой на виске, то в петле, тебя живьём свежуют палачи – р-раде-етели, — с издевкой в голосе, — цел-лители, врачи-и.
— И каждый твой порыв и каждый стон, — голос его начал приобретать чеканную твёрдость и точную размеренность, — отмечен мной, и понят, и зачтён. Твои молитвы в сердце я храню: попросишь мира? – вопрошающе поднял он брови и с угрожающей интонацией предупредил, – дам тебе резню. Спокойствия? – голос его звучал всё громче. – Девятый взмою вал. Разрушишь тюрьмы? – Вырою подвал. Раздашь богатства? – Станешь всех бедней! Ожидовеешь, — внезапно заревел он в ошеломлённые лица слушателей, — в жадности своей!!
Он схватился за узел галстука, словно в удушье:
-На подвиг встанешь жертвенной любви? Очнёшься пьяной по плечи в крови! Замыслишь единенье всех людей?! – загремел Кирилл, и стёкла проректорского кабинета задрожали. – Заставлю есть зарезанных детей!! Ты взыскана судьбою до конца, — внезапно голос его упал до шепота и, страшно выкатив глаза, он вибрирующее прошипел по слогам, — бе-зу-ми-ем заквасил я сердца и сделал осязаемым твой бред. Ты – лучшая!! – бешено заорал он. – Пощады лучшим – нет!! В едином горне за единый раз жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз! А из тебя, — трагически дрогнувшим голосом патетически продекламировал Кирилл концовку, — сожжённый мой народ, я – ныне – новый – выплавляю – род!
Гости притихли. Никому и в голову не пришла жалкая мыслишка об аплодисментах, все застыли в ступоре, лишь молоденькая журналистка автоматически выключила видеокамеру. Ситуацию вовремя разрядил проректор:
— Махмуд, — скомандовал он, — поджигай!
И гостям, с облегчением зашевелившимся, разлили вино, и проректор поднял тост за дорогих москвичей, не поленившихся приехать на ныне дикий Кавказ и подвергающихся здесь многообразным опасностям, в том числе декламированию каких-то неудобоваримых для культурных людей вирш. Потрясённые гости поблагодарили, но насчет стихов не согласились и несколько потерянно констатировали, что услышали ошеломляющие строки. А есть ли еще? И можно ли получить от автора тексты? Гости выразили живейшую готовность поспособствовать продвижению поэтической продукции Кирилла на московский р ы н о к п о э з и и.
— Благодарю вас, благодарю, друзья мои, — ответствовал Кирилл, театрально раскланиваясь, — пустяки, право же. Стихи – ведь это не более чем игра страстей, узорчатое плетенье чувств и переживаний, и лишь редко, а точнее говоря, почти никогда поэзия не поднимается до высокого штиля благородного мудрствования: это – экстерриториальное пространство философии. Вот если бы мне позволительно было обратиться к вам с нижайшей просьбой почтить вашим вниманием мои скромные и робкие попытки философствования… О, тогда моя благодарность вам, друзья мои («не ёрничай, хитрец», — вполголоса сказал ему проректор, но Кирилл, мимолетно бросив на него останавливающий взгляд, продолжил свой вдохновенный монолог), была бы поистине безгранична. Ибо что может быть драматичнее для философа, когда его озарения, его взлёты, его догадки не становятся достоянием интеллектуалов? Как горько и больно носить в себе понимание величайшей истины и не быть в состоянии поделиться ею – истины о том, что всё это, — тут Кирилл начал делать широкие вращательные движения руками, как бы охватывая всё вокруг, а в речи его прорезался махровый, кондовый кударско-осетинский акцент, — всиё ета эст адын, савсэм адын, сам сэбия думающий, ба-алшой-балшой мисл!
Дзугаев К. Г. «Ба-алшой мисл!» // Южный Кавказ. Альманах. 2. С. 80 – 87.
Изумительный рассказ, Коста! СПАСИБО! ОГРОМНОЕ!!!